Приближается трагический день – 21 июня, когда началась Великая Отечественная война. Мы недавно отметили День Победы, но и в этот июньский день каждая семья вспоминает своих близких: или погибших, или изувеченных и умерших в первые 5-10 лет после Победы.
Последние не видели почестей. Сегодня уже осталось мало ветеранов, поэтому мы должны передать нашу память о войне внукам, правнукам, чтобы каждый, увидев одного из немногих уже солдат, поклонился ему в пояс за его подвиг и подвиг всех, кто ковал Победу, со словами благодарности за то, что мы живем на свободной земле, пожелал ему долгих лет жизни. Пусть эта память остается в столетиях, напоминая людям, какой ценой завоевано счастье и кто его для нас завоевал.
А теперь о том, как большая война коснулась меня и моей семьи в маленьком кыргызском селе. Папа мой – Иванов Максим Михайлович, рожденный в 1904 году, ушел на войну в ноябре 41-го. Мама осталась с тремя детьми 27, 31, 35 годов рождения и беременная мною. Она уже была больна: сказалось трудное сиротское детство, когда она девочкой работала на рисовых полях по колено в воде, где и заработала острый суставный ревматизм, спровоцировавший порок сердца. Но я благополучно родилась 25 ноября 1941 г. с уже врожденным пороком сердца и… каким-то чудом выжила.
Старшая сестра в 14 лет устроилась на эвакуированный в Киргизию консервный завод.
Для 10-летнего брата тоже нашлась работа в колхозе. Был он и помощником пастуха, и прицепщиком на тракторе, и колоски собирал. Школа в селе почти не работала – все выживали и помогали старшим, в основном женщинам. Не знаю, что уж они зарабатывали, но «работников» двое, а иждивенцев три человека – мама, шестилетняя сестренка и я. Добрые соседи помогали, а худые (были и такие) единственный продовольственный доход – огород – опустошали. Вот тогда и посоветовали маме не только «доброжелатели», но и сельский совет сдать в приют сестру-шестилетку. А она тоже старалась помогать по дому: возила с соседским мальчишкой ослабленную маму на санках в сельсовет просить помощи детям и больной жене фронтовика. Много, видно, было таких семей, но наша мама особенно нуждалась: ведь ни у нее, ни у отца близких родственников не было. И сельсовет изыскивал иногда помощь. Хоть и редко. Это была самая тяжелая зима. Всем было тяжко. Даже маленькая Любушка все понимала, но… когда в очередной раз зашла речь о приюте, расплакалась и выдала: «Мамочка, родненькая, не отдавай меня в приют. Если я в хате мешаю, я буду жить вот под этим окном, чтобы вас видеть, а прогоните – под другим умру, только не приют…» Любушкин плач и письма отца – «…Катерина, сбереги детей…» – закрыли эту тему.
Как и чем жили, не представляю до сих пор. Мама не любила об этом рассказывать. Даже спустя годы говорила: «Помнить надо хорошее, а те времена лучше как страшный сон забыть». Но память против воли частенько возвращала в этот сон. Бывали минуты слабости и в трудные послевоенные годы, когда соседушки-подружки, жалуясь на судьбу, восклицали: «Да когда же жить-то нормально будем?!» А самая благоразумная упрекала: «Ладно уж, бабоньки, главное, войны нет, забыли то лихо?» И тут – наперебой: «А помнишь, Катерина, как детишки к сельсовету пустые санки привезли, тебя в снегу потеряли…», «А тебе, Шурка, какой-то бродяжка-доктор, когда ты вдвое с голодухи распухла, сказал, что кровь надо пустить, а ее, этой крови, и не было. Благо, всем селом ее восстанавливали. Много было всего… Ну его, это лихо, лучше споем». И пели, и тужили сквозь слезы.
Самой близкой соседкой и подругой мамы была Сейнат. С нею они тоже частенько вспоминали, как пережили это лихолетье. Но говорили они по-кыргызски, я многого не понимала. Сейнат была второй женой Бабая. Так все называли самого старшего и мудрого аксакала на селе. Жили они у соседей напротив на квартире, видимо. А сын его от первого брата в горах чабанил. Государство поддерживало чабанов, и сын, естественно, заботился об отце и его немалом семействе.
Я уже в школе училась, когда мама мне сказала: «Помни всегда Бабая (я так и не узнала его настоящего имени), и Сейнат помни (она тут же сидела). Это благодаря им ты живешь», и заплакала. Сейнат тоже сквозь слезы проронила: «Койчу, Катька», и поспешила домой. А мама рассказала, что когда в семье Бабая, может и не очень часто, были какие-то продукты, он помнил о нас и, разливая еду домочадцам (даже если ее и самим-то не вдоволь было), наливал дополнительно пиалу и посылал жену: «Неси Надьке». Когда же мама говорила (зная, что от себя отрывают), что Надька еще маленькая для такой еды, Сейнат сердилась: «Сама поешь, чтобы молоко было, Любку корми» и быстро уходила, прикрыв лицо рукавом… Тоже не хотела слез показывать. Вот так люди выживали, помогая друг другу и не делясь по национальностям. У всех одна беда была. А Сейнат всегда, сколько себя помню, была желанной гостьей в нашей небогатой хате. И у нас была уже возможность чем-то помочь ее семье. В основном, конечно, дарами сада, огорода. Чем богаты…
Отец вернулся с войны в сентябре 45-го с недолеченными ранами и наградами. Дошел до Берлина, расписался на стенах рейхстага, сфотографировался на память. Осталось всего 3 фото: две с друзьями на земле, одна на реке Шпрее, подписанные одним днем «25.7.45, Берлин». Третья без подписи у рейхстага. Фотографии отдали в школу, где я училась, для музея боевой славы. Нам их не вернули, и в музей они не попали. Медалей отца тоже не осталось. Не понимаю, почему на фото их нет. Может, их вручали при отправке домой? Коробочка была полная… Я еще пятилетней достала их поиграть и то ли раздарила таким же малолетним глупышам, или отняли – в общем растащили. А когда мама хватилась – концов не нашли. Папа бы сохранил, но… он пожил дома года полтора, а потом, когда все чаще стал болеть, поехал в Андижан, к сестре, которую с тридцать шестого года не видел. Она звала его подлечиться в большом городе. Андижанские медики не помогли. Поехала к отцу моя старшая сестра Клава. Но что она могла, девчонка? Отец умер в Андижане. Мама осталась обиженной на него. Не хотела ведь отпускать. Думала, все худшее позади. Пусть оба больные, но дома стены помогают, и она, и дети рядом. Сама хоть на больных, но на ногах, и дети уже помощники. Потом оказалось, что в Андижане действительно возможностей как-то устроиться больше. Туда же поехали и все мы. Брата тетя помогла устроить в ремесленное училище. Потом Коля, по окончании учебы, работал шофером (модно было). Клава работала на швейной фабрике. (В трудовой была одна запись). А потом она уговорила начальство принять на работу и 13-летнюю Любушку.
В начале жили в семье тети. Потом ее сынишка (тоже подросток), пробивной, смышленый, «на спор» выиграл в этой же махалле у опустившегося, вечно пьяного безногого Аркашки комнату. Он все равно собирался уезжать к родственникам. Просто отдать не мог, а «проспорив», отдал. Пытали Жорика: как так? Узнали все много позже. Выбора не было, а жить где-то надо. Мы с мамой несколько лет «курсировали» по маршруту «Токмок-Андижан» и обратно. Учебный год я начинала здесь, а на зиму, после уборки огорода, – туда. Так легче выжить было. Еще голодно, очереди с ночи за хлебом… Но с 5-го класса мы уже не ездили, старшие нам помогали.
Потом брат уехал на Таш – море, на заработки, девочки получили комнату в фабричном общежитии… Жизнь налаживалась… Но судьба злым роком преследовала нас. Бедная моя мама! Так и не увидела она светлых дней: в 1957-м году попала в аварию Любушка, в 1961-м умер брат, заработавший в разъездах туберкулез… Позже старшая сестра вышла замуж и жила до 1998 года в Андижане. Детей у нас с мужем не было, и я перевезла их сюда, на нашу родину, это был мой святой долг. Ведь благодаря сестре я и десятилетку окончила (одна из семьи), и высшее образование получила (2 диплома на руках), и должности занимала неплохие, хотя и неприбыльные (педагог). Только вот в личной жизни тоже не очень удачлива оказалась. Замуж по любви вышла, но недолгой она была. «Любимый» пил, гулял, бил. Терпела недолго. Потом одна (с помощью сестры, мамы уже не было) растила двух детей… Вырастили… а судьба, видно, мамина: в 1986 году похоронила 25-летнего сына… Жить не хотела… а надо! Сестра с мужем, дочь нуждались во мне. В 1987 году получила однокомнатную квартиру под самоотделку, вдобавок (по должности) контроль над педагогами – новоселами. Около 20 квартир педагоги получили впервые! Работа, ответственность за себя и за других, и внучку дочка родила – все это приглушало боль утраты, не отпускавшей ни на миг.
Это такая несправедливость, когда мать хоронит своих детей…
Сейчас живу одна. Овдовела дочка, вышли замуж внучки, старшая родила мне правнука и правнучку – свет в моем окне. Живем трудно, но дружно, заботясь и помогая друг другу. Нет уже последней сестры и ее мужа, нет и Сейнат и ее детей, осталась только ее сноха и правнуки из всей шадыбековской семьи. Дочка периодически общается с правнучкой Сейнат Дарикой (дружат с детства).
Всем ушедшим – земля пухом, живущим – здоровья и благополучия. Я пока живу, 74-й год пошел. Здоровье по возрасту и по погоде. Поднимусь утром – уже слава Богу. Только вот ослепнуть совсем боюсь, зрение ухудшается с каждым годом, хоть бы остановилось на сегодняшнем уровне на остаток дней. И главное – чтобы мои близкие никогда не знали ни войны, ни разрухи, ни голода, ни распрей межнациональных, а делили людей только на плохих и хороших, а не по национальности, и чтобы на их пути встречались только хорошие люди.
Пройдут и сегодняшние трудности, если поумнеем и будем ценить завоевания наших предков, мир и единство всех народов.
Надежда ПЕТРЯКОВА.
г. Токмок.
