22 июня 1941 года фашистская Германия без объявления войны вероломно напала на Советский Союз. Хорошо вооруженные немецкие войска стремительно продвигались в Ленинградском направлении. 29 июня 1941 года Ленинградский горком Всесоюзной коммунистической партии большевиков – ВКП(б) принимает решение эвакуировать население. 8 июля 1941 года начинается эвакуация в первую очередь женщин и детей. До 8 сентября 1941 года из города было вывезено 219 тысяч 690 детей, но еще оставалось более двух миллионов жителей, в том числе более 400 тысяч детей, из них свыше 120 тысяч в возрасте до трех лет.
Советские бойцы стойко защищали подходы к городу из крепости Шлиссельбург, расположенной на небольшом островке у истока Невы, но под ударами тяжелой немецкой артиллерии 8 сентября 1941 года крепость пала. С падением Шлиссельбурга Ленинград оказался заблокированным с суши. В этот же день на Ленинград было сброшено 6 тысяч 327 зажигательных бомб, вызвавших 178 очагов пожаров. Самым большим очагом был пожар складов имени Бадаева, в которых хранились стратегические запасы муки и сахара. Именно 8 сентября считается началом блокады города Ленинграда.
Понятия «дети» и «война» несовместимы. Юным ленинградцам пришлось вместе со взрослыми перенести всю трагедию осажденного города.
Своими воспоминаниями поделилась блокадница Галина Ивановна Тольская, которой было в то время 12 лет.
«Мы не хотели уезжать без папы»
— Прошло столько лет, а я не могу без слез вспоминать те страшные блокадные дни, – начала свой рассказ Галина Ивановна. – Я ведь не коренная ленинградка. Родилась в Костроме 1 сентября 1929 года. Уже потом наша семья переехала в Ленинград. Мой папа – Иван Петрович Половинкин – служил юристом на Кронштадтском судоремонтном заводе, а мама Софья Сергеевна была домохозяйкой, занималась воспитанием детей. У меня были еще две сестрички – Люба и Вера. Жили мы в Петроградском районе на Зверинской улице в небольшой квартире на втором этаже шестиэтажного дома. Я думаю, наша улица называлась Зверинской, потому что в самом конце улицы находился зоопарк. В доме было два подъезда, один назывался парадный, а другой пожарный. Мы жили в пожарном подъезде, рядом была пожарная лестница. Во дворе было много детей, и после школы мы устраивали возле пожарной лестницы концерты и мини-спектакли. Не знаю, была ли я озорной или послушной, но когда мы выходили на прогулку, мама, надевая на меня красивое платье, говорила: «Ну что ты за девочка, вся в ссадинах и царапинах…». Окна нашей квартиры выходили во внутренний двор дома, а напротив была прачечная. Там стоял большой котел с горячей водой, где жильцы по очереди стирали белье. Я не зря упоминаю эту прачечную, потому что во время блокады города у прачечной будет совсем другое предназначение.
Летом 1941 года отцу дали семейную путевку на дачу в «Кингисеппе», которая была расположена в 110 километрах от Ленинграда и 25 километрах от Эстонии. Там было очень красиво. Мы целыми днями играли на улице и были счастливы, потому что отдыхали с родителями.
22 июня всех отдыхающих собрали и объявили, что началась война и нужно срочно эвакуироваться. Тогда сообщение о начале войны никто серьезно не воспринял, думали, что закончится она также быстро, как и финская. Ночью подошли два поезда – один в Ленинград, а второй в город Буй. Несмотря на сомнения, родители все же решили ехать в Ленинград, чтобы собрать вещи, ведь на отдых мы приехали налегке. В Ленинграде папа с вокзала поехал на завод, а мы домой. Предупредить или вывести нас он не успел, потому что попал под обстрел, а потом вместе с заводом был эвакуирован. Конечно, мы об этом не знали, а мама не хотела уезжать без него.
«Мы привыкли к бомбежкам»
Немцы бомбили город. Днем и ночью работало радио «тарелка», по которому объявлялось о воздушной тревоге или отбое. Когда бывали сбои на радиоузле, из «тарелки» доносился лишь мерный стук метронома. Поначалу мы бегали в бомбоубежище, некоторые жильцы даже переселились туда, но фугасные бомбы весом до одной тонны пробивали здания сверху донизу, и под развалинами горожане оказывались похороненными заживо. В первые дни войны спасать их было некому. Потом не только мы, многие жильцы нашего дома привыкли к бомбежкам. Мы оставались в квартире, мама накрывала нас подушками, чтобы мы не слышали разрывов бомб, а сама затыкала уши.
Кроме фугасных бомб немцы сбрасывали и зажигательные бомбы. Мы их называли «зажигалками». Зажигалки пробивали железные крыши и поджигали чердачные перекрытия. Жители ставили на крышах бочки с водой и мешки с песком. Дети 10-12 лет дежурили на чердаках, чтобы тушить зажигалки или сбрасывать их с крыши. Мне тоже хотелось выбрасывать «зажигалки», но я редко выходила на улицу. Мама с утра уходила искать еду, что-то меняла, продавала, а я оставалась дома с сестренками. Иногда маме везло, и она приносила дуранду, – это жмых от разных семечек. Я с сестренками сосала ее, мы растягивали удовольствие, прежде чем проглотить. Если ничего не было, мама клала в стакан перец, лавровый листик, соль, горчицу и заливала все кипятком. Мы пили отвар, он нам напоминал бульон.
Бомбежки и обстрелы участились. Немцы бомбили и обстреливали Ленинград днем и ночью. Помню случай: недалеко от нашего дома взорвалась бомба. Взрыв был настолько сильным, что меня взрывной волной вместе с табуретом отбросило в самый дальний конец комнаты. Было очень больно, но тогда все обошлось, все наши остались живы.
Потом в городе отключили воду и свет, канализация не работала, все отходы люди выливали и выбрасывали через окно на улицу.
Продукты в магазине стали выдавать по карточкам, и нормы ежедневно снижались. В ноябре нормы хлеба достигли своего минимума. Рабочие получали 250 граммов, служащие, иждивенцы и дети по 125 граммов хлеба. Этот хлеб не был похож на нынешний. Из-за нехватки муки в него добавляли жмых, бумагу и обойный клей. Ко всему прочему наступили холода. Температура зимой доходила до минус 40 градусов.
«Я осталась одна»
Не помню откуда, но у нас появилась буржуйка. Топили всем, что горело – мебелью, книгами, картинами. К началу 1942 года все наши припасы закончились.
У меня началась цинга. Десны отваливались по кусочкам, появились вши. Я их давила зубами, а потом глотала. Жильцы домов выбирали самые маленькие квартирки и переселялись туда. Жить вместе было легче и теплее.
Первой умерла младшая сестренка. Мама оставила нас с мертвой сестренкой и понесла что-то менять на еду. Мамы так долго не было, что умерла и вторая сестра. Потом маму, совсем ослабевшую и простуженную, привезли какие-то люди. Они оставили нам небольшую полуобглоданную кость. Мама на керосинке варила ее до полуночи, а я потихоньку из кости выковыривала кусочки мяса. Так незаметно у керосинки я и уснула, а когда проснулась, то увидела, что мама умерла. Я попила бульон и села у окна. В комнате лежали мои умершие мама и сестренки. Я смотрела в окно и видела, как люди вносили трупы в прачечную. Они приносили их с улицы и с квартир. Покойников носили и носили. Потом приехала машина, в нее загрузили тела, и она уехала. А взрослые продолжали носить в прачечную тела умерших ленинградцев. Прачечная стала временным складом для покойников или чем-то вроде морга. Было ли мне страшно? Нет. Люди умирали в квартирах и на улицах. Я сама сидела в одной комнате с покойниками. Когда видишь смерть ежедневно и ходишь под смертью, зная, что можешь не дойти до дома и умереть в любую минуту от голода, от осколков бомб или под руинами рухнувшего дома, уже ничего не боишься.
Самое главное, что люди не озлобились, а помогали друг другу. Сами едва передвигавшие ноги, они старались подбодрить и помочь упавшему на улице человеку, делились последней крохой хлеба. И даже умирая, люди верили в победу. Мне повезло. Наверное благодаря выпитому бульону я осталась жива. Не знаю, сколько я просидела у окна, помню только, что зашли соседи. Они завернули маму и сестренок в простыни, вынесли тела из квартиры и оставили у подъезда. В прачечную нести не стали. Снега намело столько, что сугробы доходили до первого этажа. Когда увезли маму и сестренок, я не видела, потому что соседи забрали меня к себе.
Некоторое время я жила у них, а потом они меня отправили в приемник. Там детей было много, все худые, изможденные дистрофики. Нас немного подлечили, подкормили и распределили по детским домам.
В Ленинграде хорошо работала санитарная служба. Всех покойников собирали и хоронили в братской могиле на Пискаревском кладбище. А весной оставшиеся в живых горожане вышли на субботники. Мы тоже в нем принимали участие. Убирали мусор, помои. Может быть, поэтому в Ленинграде не вспыхнула эпидемия тифа или другой болезни, на что, наверное, и рассчитывали фашисты.
На Большой земле
Детский дом, в который я попала, весной был эвакуирован через Ладогу на Большую землю, а там поездом нас отправили в Пешехоно-Володарский район Ярославской области. Поскольку мне было уже 14 лет, из детского дома меня направили на учебу в ремесленное училище в Тутаев – город в Ярославской области. Нас водили на хлопчатобумажный комбинат на практику, а там была пропускная система. У меня сохранилась единственная фотография с моего пропуска. Правда, проучилась я там совсем недолго. В 1943 году меня разыскал папа и забрал к себе. К сожалению, через год он умер, а я была принята в чужую семью, которая стала мне родной.
После выхода на пенсию, стала активно заниматься общественной деятельностью. Меня приглашают в школы, сама хожу к детям и рассказываю им о войне и блокадном Ленинграде.
Должна сказать, что в последнее время подрастающее поколение стало больше интересоваться войной и уважительно относиться к ветеранам Великой Отечественной войны и труженикам тыла. Это радует, – завершила свой рассказ Галина Ивановна.
Нурия ШАГАПОВА.
Фото автора и из семейного альбома Галины ТОЛЬСКОЙ.
